Брагінскі край: учора, сёння, заўтра

Из воспоминаний Дины Яковлевны Сапожниковой.

“Я была очень маленькой, когда мы выехали из Брагина. У нас в семье было три девочки: 25-го года рождения Фира, 27-го года Эсфирь и 29-го – я, самая маленькая, Цыля.  Папу звали Янкельберг Сапожников, а соседи часто называли его Борисом. Маму звали Фрумой.

Училась я три класса в Брагине в русской школе. Жили на Советской, 63. Двери дома выходили на центральную улицу. Это был дом и магазин. Мимо нас люди проезжали на базар. У нас было крыльцо, с обеих сторон скамейки. Там часто люди сидели. Мы были не богатые люди. Была одна комната и маленькая кухня. Комната - магазин, и комната на пять человек. Я всегда возмущалась, что у меня нет постоянного места, потому что, если кто-то ночевал у нас, значит меня куда-то  уложили спать. У нас была «грубка» и русская печка на кухне, помню, когда было холодно папа грел нам одеяла.  В печке мама пекла хлеб. Делали «цебер» корову кормить. У нас была корова. Был шкаф и был стол на котором папа шил. Стол раскладывался. Уроки делали дома, папа уступал место за столом. И были в доме ещё двери во дворе. За домом была пойма, и там был огородик, там лягушки квакали.

Мы чистокровные евреи, но праздники не соблюдали. Советские праздники всегда праздновали. Помню как сейчас, мама нам шила новое платье к празднику. Папа и в субботу шил, говорил, работать не грех. Первого мая стол закрывали белой скатертью, кровати закрывали белым перинным одеялом, это был праздник, в этот день папа не шил. В доме разговаривали на еврейском языке, если хотели, чтобы дети что-то не знали. Еврейского языка мы не знали, отдельные слова… Я понимаю, но не говорю. А дедушка делал «суккот». Дедушка делал «сукку» и через эту сукку в кухню подавалась еда. Дедушка что-то прятал, и мы должны были найти, если найдём, то нам что-то давалось за это.

У родителей была основная мысль, чтобы мы не были голодными, и не были раздетыми. Это основное было. Заработать эту несчастную копейку, и чтобы нас прокормить. Ничего лишнего у нас не было, но мы одевались. Мамины братья из Москвы помогали. Помню пришли ботинки, и не подошли ни на кого из нас. Сколько было слёз, что они не подошли…

Я не знаю, что такое богатство и что такое бедность. Родители были кустари… Ели хорошо. Картошка помню была с жаркое. Старшая сестра Фира, помню, не сядет за стол, если кислого огурца нету.

Уехали мы из Брагина в начале войны. Выезжали мы лошадьми, вы же знаете, что железной дороги в Брагине нет. У моего папы был друг, он жил в селе Стежерное, он был председателем колхоза. Он нам дал две лошади. Помню хорошо, одна была серая, другая гнедая. Я помню мы готовились к отъезду, потому что у нас во дворе стояла телега и была будка цыганская, шатёр такой. У нас было два мешка сухарей, чёрных и белых. И потом были у нас у всех сапоги кожаные. Мы готовились, я знала от своей подруги, что людей ещё до немцев забирали. Знала, что её отца приехали и ночью забрали.

Мы несколько раз пытались переехать реку на пароме, но начиналась бомбёжка и мы возвращались назад, в Брагин. Но когда мы последний раз возвращались, то старшая сестра сказала, что, если будете возвращаться, утоплюсь. И мы поехали.  Ещё эвакуировалась бабушка Фрума (по папиной линии), но она была не с нами.

Очень много евреев в Брагине осталось. Остался моей мамы папа. Он не поехал. Они говорили, кому мы старики нужны. Они пили чай, а их пришли и тут же расстреляли…

И мы поехали. Мы лошадьми ехали сорок дней… Управляла лошадьми моя мама, потому что папа был на костылях. У отца была на ногах рожа. У нас были очень выносливые лошади, но не видные. Нам председатель специально таких дал. У тех, у кого были видные лошади, их забирали по дороге. Люди обращались к нам, если была гора и надо было вытащить тележку. Мы выпрягали своих лошадей и давали. Ночью мама выходила и пасла этих лошадей.

Часто мы шли за подводой, потому что сидеть там негде было. Но больше выносливой как-то была я… К чему я вам это скажу… У нас машина была «Зингер». (Она у меня сейчас есть.) Как бы ни было та машина стояла впереди, она была неразобранная, а нас было пятеро. Мама вела лошадей, а мы трое сидели в кибитке, а где можно мы ходили пешком. Больше всего ходила я, почему-то я не уставала.

По дороге нам не всегда открывали колодцы, не везде нас пускали в сёлах. В каждом селе были свои обычаи. Люди или боялись чего, или брезговали. Мы были грязные, мы сорок дней ехали. Если была река, то мама нас мыла и переодевала. Старшая сестра Фира, она меняла какие-то салфетки, какие-то полотенца на кусок хлеба.

Около Воронежа мы сдали лошадей, и нас погрузили в вагоны. Мы ехали поездом. Люди по дороге выходили, а мы не выходили, куда нас везли, туда и ехали.

С нами ехали ещё папин родной брат с семьёй, и вот, когда мы грузились в эшелон, то и они с нами… Семья у папиного брата была большая, и они нас спасали. Мы ехали товарняком, и во время остановки они украли где-то в военном эшелоне печку и нас обогревали этой печкой, это было очень важно, потому что была зима. Когда мы останавливались, мы варили суп возле вагона. У каждого в вагоне был свой кусочек места. Помню страшный эпизод был очень. Это не очень интересно, но это жизнь. Я была девочка, во время остановок я перелазила через пути на ту сторону, где меньше народу было… И не успела я оглянуться, как поезд стал уходить… Я уцепилась… Вы знаете, что такое товарный вагон? С одной стороны двери и с другой. Я уцепилась за эти двери. И чтобы эту дверь открыть, надо было людей подвинуть. А они не хотели уходить. Мои братья смогли как-то эту дверь открыть (двери были заморожены) и втащили меня. Сколько я летела? Но я осталась жива… Знаю только, что меня очень, очень побила мама.  

Приехали мы – это была Акмолинская область, Атбасарский район, село Макеевка (Казахстан). И там нас распределяли по домам. И мы жили у мурошника, он был выселен, раскулачен из Ахтырки (Украина). Там в селе мы работали в колхозе. У меня были мозоли. Там осот был выше чем я, и мы его вырывали. Нам за это ничего не платили. Нам давали за это крупу и муку. Жили на селе, а потом я со средней сестрой выехала в город Атбосар учиться в школе. Жили у какой-то хозяйки, она что могла, то брала у нас. Условия были неважные, воду мы брали из речки. Сестра заболела. А тогда телефона не было, были постоялые дворы, и люди могли общаться через постоялые дворы. Кто-то сообщил родителям, что моя сестра заболела. И родители шли сорок километров ночью, и пока они шли сестре уже сделали операцию.

Судьба семьи папиного брата была трагической. Жена брата пошла молоть крупу. А когда мельница крутится, то и корпус её поворачивается. Она зашла с одной стороны, а вышла в другую, и заблудилась, и замёрзла. Они почти все погибли.

Вернулись мы в 1945 году. В Чернигов нельзя было приехать, но тут жила моя двоюродная сестра, и она нас вызвала. И мы приехали и жили у неё на холодной веранде. А средняя сестра с родителями была в Брагине, и там училась.  Я сразу пошла работать. Я приехала в Чернигов первого октября, на мне были резиновые галоши, белые шерстяные носки, красное платье, фуфайка. Я сразу пошла работать и работала 53 года. Работали, учились: вечерняя школа, техникум.

Потом родители перебрались к нам. После войны я получала 400 г хлеба, а родители по 200 г. Пока я хлеб донесу, я его общипаю весь. 

Папа шил всю жизнь, и этим он обеспечивал нас, нас же было три девочки. Мама помогала папе шить… Он, что пошил, мама пошла на базар продала. Папа мужской портной, считайте он до последней минуты и шил. Он всё шил. А последнее время был такой старенький, то кому брюки подшить или отпускать. Он этим зарабатывал. Вы понимаете, что тогда были люди мастеровые: сапожники, портные, столяра. Папа ушёл из жизни в 78-м году, ему был 91 год. Мама в 69-ом, ей было 68.

Мы были один раз в Брагине, когда папа захотел посмотреть: попросили разрешение посмотреть квартиру, в которой жили. Второй раз была за документами.

Двоюродные сёстры от папиного брата: одна Катя сейчас в Израиле, иногда она нам звонит; другая Зина после Чернобыля получила квартиру в Минске, она уже ушла из жизни. Зина, когда был Чернобыль, было заражение, носила по сёлам пенсии, она получила большое облучение. Зина Сапожникова до замужества. Муж её был директором рынка до Чернобыля. Сын работает в Минске священником в церкви (муж у Зины русский был).

Всё, что у меня есть - это мои дети и мои внуки: у дочки две дочки, у сына два сына.

У нас машина была «Зингер». Она у меня есть. Представляете себе, что она была в Сибири, и из Сибири она вернулась.  Она находится у меня в коридоре.»

Чернигов. Октябрь 2016

Примечания:

Цебер - бел., укр. деревянная бадья. Здесь: сделать бадью корма.

Суккот - один из основных праздников иудейского народа, начинается 15 числа месяца тишрей (осенью) и продолжается семь дней. В это время по традиции следует выходить из дома и жить в сукке (шатре, куще или шалаше), вспоминая о блуждании иудеев по Синайской пустыне (книга Исход)

Сукка -  крытое зелёными ветвями временное жилище, в котором, согласно библейскому предписанию, евреи обязаны провести праздник Суккот

Мурошник - укр. мельник